В лабиринтах темного мира. Похождения полковника Северцева. Том 3 - Олег Северюхин

– А кем я там был в СМЕРШе? – отвечал отец. – Ефрейтором в роте охраны. Я единственное знаю, что если мы где-то откроем рот, то нас шлёпнут, как шлепали сотни других людей, частенько ни за что и ни про что. С кем останется старший сын? Ты-то уже лагерей хлебнула. За кусок хлеба для семьи! А эти люди из судоплатовской епархии. Ничего, что комиссара Судоплатова посадили, а Берию расстреляли. Их ведомство живет и процветает. Вон, смотри, бетонный Сталин на пригорке стоит и на нас сверху поглядывает, так и высматривает, кого бы к стенке прислонить.

– Ты чего такие страшные вещи болтаешь и еще при ребенке? – сказала мама, у которой уже просохли слезы, но лицо выглядело суровым, как будто мы шли не из больницы, а с кладбища. – Забыл что ли, как два года назад он кричал на улице: «Берия шпион». Услышал по радио, понравилось и как попугай на всю улицу. Я уж и не знаю, сколько на нас доносов написали, да видно Бог миловал, Берия действительно оказался шпионом и его ускорно расстреляли, чтобы не наболтал чего не надо, у всех правителей рыло в пуху.

Дома мать была веселая и скоро в нашей коммунальной квартире узнали, что у Андрейчика нога срослась, но нужно будет ехать в государственный санаторий для продолжения лечения. Послезавтра вот и поедет в Москву. Меня гладили по голове, приговаривая:

– Всё будет хорошо. Тебя там вылечат. И нас бы кто-нибудь вылечил, эхма…

Сразу как-то сообразили проводины всей квартирой с накрытием большого стола прямо в коридоре. Русская душа иногда бывает широкая, то последнюю рубашку с себя снимет, а то во сне ножичком по горлу полоснёт.

Гармонист Семёныч сидел в сторонке со своей тальянкой и наяривал частушки в предвкушении хорошей выпивки:

Я мотаню размотаю,Подниму на потолок,Ты виси, виси, матаня,Пока черт не уволок.

У матани сорок юбок,Каждая изношена,Сорока пяти парнямиТы, матаня, брошена.

Две матани мылись в бане,Задушевно парились,Были обе молодые,А теперь состарились…

Там были ещё такие частушки про матаню, что вряд ли бумага так и останется белой, если их сюда написать.

В семь часов все и сели за стол, каждый поближе к тому угощению, которое сам поставил на стол, но так, чтобы не быть далеко от того угощения, которое есть у богатеньких. Как говорится, своего поем и чужого попробую.

Первый тост за меня, за гладкую дорогу, а потом всё пошло на самотёк, то есть все про войну, кто и где воевал, кто и где работал, да какие трудности и лишения они испытывали, а молодежь нынешняя это не ценит и ветеранов не почитает, сволочи эдакие.

После четвертой рюмки всех потянуло на лирику и все как один запели популярную в тот 1956 год песню:

Глухой, неведомой тайгою,Сибирской дальней сторонойБежал бродяга с СахалинаЗвериной узкою тропой.

Шумит, бушует непогода,Далёк, далёк бродяги путь.Укрой, тайга его глухая,Бродяга хочет отдохнуть.

Там, далеко за темным бором,Оставил родину свою,Оставил мать свою родную,Детей, любимую жену.

«Умру, в чужой земле зароют,Заплачет маменька моя.Жена найдет себе другого,А мать сыночка – никогда».

После песни выпили еще по рюмке, и всем захотелось плясать. Семёныча с тальянкой оттащили на табурете в угол с твердым приказом: «играй, паскуда, гад, пока не удавили». А у Семёныча с этим и делов нет. Как лупанул «Барыню», только и ждал этого. Пробуди его среди ночи, и он сразу врежет:

На рахмановском лугуПляшет барыня кругу.Только по кругу пошла,Прибежало полсела.

Все ты, барыня, поёшь,А почто мне не даёшь,У меня от пенияЛопнуло терпение.

Кака барыня ни будь,Все равно её …!Ой, барыня, барыня,Сударыня-барыня.

После этой частушки допили все, что было в бутылках и стали убирать со столов, но тут вспыхнула драка из-за того, чья армия была героическая. Мой отец тоже кинулся в драку: наших бьют, но мама быстро увела его в нашу комнату и положила на кровать. И та драка быстро закончилась. Дравшиеся обнялись и сказали Семёнычу, что завтра помогут с ремонтом его тальянки, на которую кто-то нечаянно наступил.

С утра были сборы. Мне собрали чемоданчик с трусами, майками, носками. Положили туда кулечек карамелек с каким-то вареньем. В обед мы уехали на автобусе в областной центр.

Конечная остановка междугороднего автобуса находилась прямо у железнодорожного вокзала, и мы прошли в кассу.

Отцу выдали железнодорожный литер на два места в купе, словно мы министры какие-нибудь. В купейном вагоне действительно ехали какие-то министры. Все в дорогих пальто, в двубортных костюмах и широких брюках с заломами. Женщины с высокими прическами и меховыми накидками на плечах. Все курили в купе и в проходе. Все о чём-то говорили, смеялись и снисходительно поглядывали на моего отца в кепочке-шестиклинке, которую он шил сам, и на меня в красных лыжных штанах с начёсом, чёрном пальтишке, подвязанным на шее шарфом и в цигейковой шапке с клапанами, завязанными под подбородком. Было уже холодно, а я ехал в незнакомые места с переходом осени на зиму.

Мы выехали вечером. Через час проводник принёс нам чай в тяжелых под серебро подстаканниках, на которых было изображение несущейся тройки лошадей с лихим ямщиком в кошеве и буквами КЖД.

– Служивый, где тут стаканчиком водки можно разжиться? – спросил отец проводника.

Тот оценивающе посмотрел на отца и сказал:

– Заходи ко мне через пару часов, там и сообразим. Малого как раз спать уложишь. Я дверь запру, всё равно в ваше купе посадки не будет, все места выкуплены.

Мы перекусили, чем Бог послал, вернее, что мама приготовила, и отец стал укладывать меня спать. Диваны уже были заправлены, и я с некоторой опаской лег на белоснежную простыню, отдающую каким-то особенным казённым запахом.

В моё время люди особенно не ездили, если не заставляла нужда и мало у кого были деньги, чтобы разъезжать в поездах вторым классом. В основном ездили третьим классом в плацкартных вагонах или в четвертом классе – в общих вагонах как в автобусе. Отдельно ездили большие чины в первом классе – спальных вагонах или зэки в клетках в столыпинском вагоне. В то время количество сидящих было немногим меньше несидящих, а если к ним прибавить отсидевших, репрессированных и пораженных в правах, то это будет большая часть населения нашей великой страны.

Я лежал на диване, укрытый одеялом, и смотрел в окно. Где-то вдали виднелись огоньки, которые то начинали приближаться, то промелькивали мимо вагона, то вдруг исчезали в клубах дыма от паровоза, приносившего с собой запах гари и черную пыль, которая проникала во все дырки и щели стареньких вагонов.

Не верилось, что пройдёт каких-то двадцать лет, и паровозы заменят тепловозами, а потом и электровозами, а старенький поезд сделают фирменным и назовут его «Вятка» по имени реки, на высоком берегу которой была наша маленькая больница, в которой я лечил перелом ноги и демонстрировал отменную память, открывшуюся после сотрясения мозга…

– Вставай засоня, – будил меня отец, а в окно пробивались лучи солнца и светили прямо в глаза, хотя я старался отстраниться от них. – Пошли умываться.

Умывались в служебном туалете, и пили в своём купе вкусный чай с сушками. Потом оделись и стали ждать прибытия в Москву.

Примерно через полчаса после чаепития поезд прибыл на Ярославский вокзал.

– Давай, Вася, – сказал проводник моему отцу и пожал ему руку, – и мальцу твоему удачи.

По опустевшему перрону шёл мужчина тридцати с небольшим лет и вёл за руку пацана в красных шароварах с начёсом, за которыми мама стояла почти полдня в очереди. Хотела купить синие, но остались только красные, и сколько было шума, когда я не хотел надевать их. Мне объяснили, что это настоящие гусарские штаны и их носили только офицеры, тогда я сдался и стал послушно надевать их, потому что всегда хотел стать офицером и ходить в блестящих золотых погонах с орденами на груди.

– Товарищ Северцев? – нас остановил мужчина в светлом плаще. Был он высок ростом, немного повыше моего отца, волосы светлые, зачесаны назад, гладко выбрит и из-под плаща была видна белая рубашка с синим в желтую полоску галстуком. – Покажите предписание.